ОЛЬГА БЕРГГОЛЬЦ (1910-1975).Её называли Муза Ленинграда и Мадонна Блокады. Такой её знал весь СССР. Но была и «наша Оля», стихи которой не публиковали при жизни, вычеркивали из сборников.
В 1942 она писала такое: «От отца десять дней нет вестей (его выслали за отказ стать секретным сотрудником НКВД)... А почтенное НКВД «проверяет» моё заявление относительно папы. Ещё бы! Ведь я могу налгать, я могу «не знать» всего о собственном отце, - они одни всё знают и никому не верят из нас! О мерзейшая сволочь! Ненавижу! Воюю за то, чтобы стереть с лица советской земли их мерзкий антинародный переродившийся институт. Воюю за свободу русского слова, - во сколько раз больше и лучше наработали бы мы при полном доверии к нам? Воюю за народную советскую власть, за народоправие, а не за почтительное народодействие. Воюю за то, чтоб чистый советский человек жил спокойно, не боясь ссылки и тюрьмы. Воюю за свободное и независимое искусство».
А что написала бы ленинградка Берггольц сегодня о своей большой родине России и малой родине Петербурге?
Из цикла «Испытание»:
Дни проводила в диком молчании,
Зубы сцепив, охватив колени.
Сердце моё сторожило отчаянье,
Разум – безумия цепкие тени.
Друг мой, спросишь – как же я выжила,
Как не лишилась ума, души?
Голос твой милый всё время слышала,
Его ничто не могло заглушить.
Ни стоны друзей озверевшей ночью,
Ни скрип дверей и ни лязг замка,
Ни тишина моей одиночки,
Ни грохот квадратного грузовика.
Всё отошло, ничего не осталося,
Молодость, счастие – всё равно.
Голос твой, полный любви и жалости,
Голос отчизны моей больной...
Он не шептал утешений без устали,
Слов мне возвышенных не говорил –
Только одно моё имя русское,
Имя простое моё твердил...
И знала я, что ещё жива я,
Что много жизни ещё впереди,
Пока твой голос моля, взывая,
Имя моё – на воле! – твердит...
(январь 1939, камера 33)
На собраньи целый день сидел –
То голосовала, то лгала...
Как я от тоски не поседела?
Как я от стыда не померла?..
Долго с улицы не уходила –
Только там сама собой была.
В подворотне с дворником курила,
Водку в забегаловке пила...
В той шарашке двое инвалидов –
(в сорок третьем брали Красный Бор) –
Рассказали о своих обидах, -
Вот был интересный разговор!
Мы припомнили между собою,
старый пепел в сердце шевеля:
штрафники идут в разведку боем –
прямо через минные поля!..
Кто-нибудь вернётся награждённый,
остальные лягут здесь – тихи,
Искупая кровь забубённой
Все свои НЕБЫВШИЕ грехи!
И соображая еле-еле,
Я сказала в гневе, во хмелю:
- Как мне праведники надоели,
Как я наших грешников люблю!
(1948-1949)
Нет, судьба меня не обижала,
Щедро выдавала, что могла:
И в тюрьму ежовскую сажала,
И в психиатричку привела.
Провела меня через блокаду,
По смертям любимейших вела,
И мою последнюю отраду –
Радость материнства отняла.
Одарила всенародной славой, -
Вот чего, пожалуй, не отнять.
Ревности горючею отравой,
Сердцем, не умеющим солгать.
В скудости судьбу я упрекнуть не смею,
Только у людей бы на виду
Мне б стихами рассчитаться с нею,
Но и тут схитрила: не дадут.
(1960)
В 1942 она писала такое: «От отца десять дней нет вестей (его выслали за отказ стать секретным сотрудником НКВД)... А почтенное НКВД «проверяет» моё заявление относительно папы. Ещё бы! Ведь я могу налгать, я могу «не знать» всего о собственном отце, - они одни всё знают и никому не верят из нас! О мерзейшая сволочь! Ненавижу! Воюю за то, чтобы стереть с лица советской земли их мерзкий антинародный переродившийся институт. Воюю за свободу русского слова, - во сколько раз больше и лучше наработали бы мы при полном доверии к нам? Воюю за народную советскую власть, за народоправие, а не за почтительное народодействие. Воюю за то, чтоб чистый советский человек жил спокойно, не боясь ссылки и тюрьмы. Воюю за свободное и независимое искусство».
А что написала бы ленинградка Берггольц сегодня о своей большой родине России и малой родине Петербурге?
Из цикла «Испытание»:
Дни проводила в диком молчании,
Зубы сцепив, охватив колени.
Сердце моё сторожило отчаянье,
Разум – безумия цепкие тени.
Друг мой, спросишь – как же я выжила,
Как не лишилась ума, души?
Голос твой милый всё время слышала,
Его ничто не могло заглушить.
Ни стоны друзей озверевшей ночью,
Ни скрип дверей и ни лязг замка,
Ни тишина моей одиночки,
Ни грохот квадратного грузовика.
Всё отошло, ничего не осталося,
Молодость, счастие – всё равно.
Голос твой, полный любви и жалости,
Голос отчизны моей больной...
Он не шептал утешений без устали,
Слов мне возвышенных не говорил –
Только одно моё имя русское,
Имя простое моё твердил...
И знала я, что ещё жива я,
Что много жизни ещё впереди,
Пока твой голос моля, взывая,
Имя моё – на воле! – твердит...
(январь 1939, камера 33)
На собраньи целый день сидел –
То голосовала, то лгала...
Как я от тоски не поседела?
Как я от стыда не померла?..
Долго с улицы не уходила –
Только там сама собой была.
В подворотне с дворником курила,
Водку в забегаловке пила...
В той шарашке двое инвалидов –
(в сорок третьем брали Красный Бор) –
Рассказали о своих обидах, -
Вот был интересный разговор!
Мы припомнили между собою,
старый пепел в сердце шевеля:
штрафники идут в разведку боем –
прямо через минные поля!..
Кто-нибудь вернётся награждённый,
остальные лягут здесь – тихи,
Искупая кровь забубённой
Все свои НЕБЫВШИЕ грехи!
И соображая еле-еле,
Я сказала в гневе, во хмелю:
- Как мне праведники надоели,
Как я наших грешников люблю!
(1948-1949)
Нет, судьба меня не обижала,
Щедро выдавала, что могла:
И в тюрьму ежовскую сажала,
И в психиатричку привела.
Провела меня через блокаду,
По смертям любимейших вела,
И мою последнюю отраду –
Радость материнства отняла.
Одарила всенародной славой, -
Вот чего, пожалуй, не отнять.
Ревности горючею отравой,
Сердцем, не умеющим солгать.
В скудости судьбу я упрекнуть не смею,
Только у людей бы на виду
Мне б стихами рассчитаться с нею,
Но и тут схитрила: не дадут.
(1960)