РАСУЛ ГАМЗАТОВ.
Родился в 1923. Дожил до преклонных лет. Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской и Государственной премий, член Президиума Верховного Совета СССР. Автор любимой для меня в те годы книги «Мой Дагестан» (1967-1971), по которой я открывал для себя Кавказ, Дагестан, Шамиля. А Ленинскую премию народный поэт получил в 1963 за сборник «Высокие звёзды» (1962). Возможно, за это...
ЛЮДИ И ТЕНИ (отрывки). Перевод Якова Козловского
...
Меня окутал полумрак подземный,
Вступаю на цементные полы,
Похоже, привезли меня в тюремный
Отверженный подвал Махачкалы.
А может быть, поэт земли аварской,
Доставлен на Лубянку я, а тут
Те, что молчали пред охранкой царской,
Любые обвиненья признают.
Горит душа – открывшаяся рана,
И запеклись в устах моих слова,
Один меня – он в чине капитана,
Бьёт, засучив по локоть рукава.
Я говорю ему, что невиновен,
Что я ещё подследственный пока.
Но он, меня с коном поставив вровень,
Хихикает: - Валяешь дурака!
Вон видишь, из метро выходят люди,
Вон видишь – прут через Охотный ряд
Подследственные все они, по сути,
А ты посажен – значит, виноват!
Мне виден он насквозь, как на рентгене,
Самодоволен и от власти пьян,
Не человек, а только отпрыск тени,
Трусливого десятка капитан.
(А где теперь он? Слышал я: в отставке,
На пенсии, в покое, при деньгах.
Охранные в кармане носит справки
И о былых мечтает временах).
Мой капитан работает без брака,
А ремесло заплечное старо...
– Ты враг народа! Подпиши, собака! –
И мне сует невечное перо.
И я сдаюсь: подписана бумага.
Чернеет подпись, будто бы тавро.
Я для себя не кто-нибудь, а Яго,
Будь проклято невечное перо!
Поставил подпись времени в угоду,
Но невиновен и душою чист,
Не верьте мне, что изменял народу,
Как буржуазный националист.
Признался я, но даже и придуркам
Покажется не стоящим чернил
О том моё признание, что туркам
Я горы дагестанские сулил.
И хоть признался, верить мне не надо,
Что за какой-то мимолётный рай
Скуластому японскому микадо
Я продал наш Дальневосточный край.
Но есть и пострашнее прегрешенье,
Терпи, терпи, бумаги белый лист:
Я на вождя готовил покушенье,
Как правый и как левый уклонист.
Был немцами расстрелян я, но силы
Ещё нашёл и в ледяной мороз,
Как привиденье, вылез из могилы
И до окопов Родины дополз.
О, лучше мне остаться б в той могиле
И не глядеть на белый свет очам!
Дополз живым. В измене обвинили
И на допрос таскали по ночам.
Во всём признался, только вы проверьте
Мой каждый шаг до малодушных фраз,
Во всём признался, только вы не верьте
Моей вине, я заклинаю вас.
Взяв протокол допроса из архива,
Не верьте мне, не верьте и суду,
Что я служил разведке Тель-Авива
В сорок девятом вирусном году.
Мечтаю, как о милости, о смерти,
Глядит с портрета Берия хитро.
Вы моему признанию не верьте,
Будь проклято невечное перо!
...
– Скажи, земляк, в чём кроется причина
Того, что на Магадан твой путь пролёг?
– Родился сын, и в честь рожденья сына
Послал я, горец, пулю в потолок.
Но пуля, подчиняясь рикошету,
Иного направленья не найдя,
Пробила, отлетевшая к портрету,
Навылет грудь великого вождя.
И вот я здесь под властью конвоиров,
Как тот рабочий, чья душа чиста,
Которого пред всем заводом Киров
За трудолюбье целовал в уста.
Скажи, чекист, не потерявший совесть
Зачем забрёл в печальный этот лес?
Оставь пилу и прыгни в скорый поезд,
Сейчас ты людям нужен позарез.
Антонову-Овсеенко и с громом,
И с музыкою рано умирать.
Он зарубежным будущим ревкомам
Ещё обязан опыт передать.
Лес пожелтел, и небо в звуках трубных,
И в первый класс направился школяр.
Зачем вы здесь, товарищ Бубнов?
Вас ждут дела, народный комиссар!
Вдали от лагерей у молодёжи
Широк и дерзок комсомольский шаг,
Но вас, товарищ Косарев, ей всё же
Так не хватает, пламенный вожак!
Борис Корнилов, друг ты мой опальный,
Читай стихи и не забудь одно:
Что на странице книжной и журнальной
Их ждут твои поклонники давно.
Бойцам запаса посланы повестки,
Пехота немцев лезет напролом,
Поторопитесь, маршал Тухачевский,
Предстать войскам в обличье боевом.
Пусть гений ваш опять блеснёт в приказе
И удивит ошеломлённый мир.
Федько пусть шлёт к вам офицеров связи
И о делах радирует Якир.
Но их, приговорённых к высшей мере,
Не воскресить и богу, а пока
В боях невозместимые потери
Несут осиротелые войска.
И повеленьем грозного владыки,
Как под метёлку, до одной души,
Чеченцы выселяются, калмыки,
Балкарцы, карачаи, ингуши.
Бросают на тюремные полати
Мужей учёных, к торжеству ослов,
Вавилов умирает в каземате.
И Туполев сидит, и Королёв.
Ещё года расплаты будут долги
И обернутся множеством невежд,
И горьким отступлением до Волги,
И отдаленьем брезжущих надежд.
Везут, везут. Хоть произвол неистов,
А страх людские затыкает рты.
Советский строй мой, не виновен ты,
И в нас не уничтожить коммунистов,
Призвания высокого черты.
За проволокой лагерная зона,
Прожекторов насторожился свет.
Пускай товарищ Постышев законно
Здесь соберёт Центральный Комитет.
И наши руки, обернувшиеся бором,
Взлетят до неба ограждённых мест.
Всё по уставу. Полномочный кворум,
И впереди ещё Двадцатый съезд!
...
Как вы не держались бы стойко,
Отвергнув заведомый вздор,
Есть суд, именуемый «тройкой»,
Его предрешён приговор.
Не ждите, родимые, писем,
И встречи не ждите со мной,
От совести суд независим,
За каменной спрятан стеной.
Он судит меня, незаконный,
Избрав роковую статью.
Безгрешный я, но обречённый
Пред ним одиноко тою.
Запуганная и святая,
Прощай, дорогая страна.
Прощай, моя мама седая,
Прощай, молодая жена.
Родные вершины, прощайте.
Вижу вас в сумраке дня.
Вы судей моих не прощайте
И не забывайте меня.
Залп грянул. Откликнулось эхо –
И падают капли дождя.
И взрывы гортанного смеха
Слышны в кабинете вождя.
...
В загробный мир не надо торопиться,
И виноват лишь дьявольский закон,
Что раньше срока Тициан Табидзе
Из Грузии сюда препровождён.
Как в Соловках, губителен тут климат,
И я молву, подобную мечу,
О том, что страза мертвее не имут
Сомнению подвергнуть не хочу.
Но стало страшно мертвецам несметным.
И я подумал, что спасенья нет.
Когда старик, считавшийся бессмертным
В парадной форме прибыл на тот свет.
В стране объявлен траур был трёхдневный,
И тысячи, не ведаю всего,
Вдруг ужаснулись с горестью душевной:
« А как же дальше? Как же без него?»
Как будто бы судьбой самою к стенке
Поставленные, сделались бледны,
И стало им мерещиться, что стрелки
Остановились на часах страны.
Скончался вождь! Кто поведёт державу?
За тридцать лет привыкли, видит бог,
К его портретам, имени и нраву,
Похожему на вырванный клинок.
К грузинскому акценту и к тому, что
Как притчи, славясь чёткостью строки,
Написанные лишь собственноручно,
Его доклады были коротки.
Привыкли и к тому, что гениален,
Он, окружённый тайною в Кремле.
И к подписи незыблемой «И.Сталин»,
Казавшейся насечкой на скале.
Он знал, что слово верховодит битвой,
И в «Кратком курсе» обрела права
Считаться философскою молитвой
Четвёртая его глава.
В нём часто гнева созревали грозди
И всякий раз под мягкий скрип сапог
Вновь намертво вколачивал он гвозди
Так, что никто их вытащить не мог.
А узел завязал, что и поныне
Руками не развяжешь, как ни рви.
Да и зубами тоже по причине
Того, что он завязан на крови.
Приход весны всегда первоначален,
Но и весной не избежать утрат.
Дохнуло мартом, а товарищ Сталин
Лежит в гробу багровом, как закат.
И тюрьмах, и в браках закопчённых,
В глубине таёжного кольца.
У многих коммунистов заключённых
От этой вести дрогнули сердца.
Слепа вера, что свята вера,
И было думать им невмоготу,
Что Сталина партийная карьера
Под ними подвела черту.
И словно всё нашёптывал им кто-то,
Что исподволь легли в основу зла
Ежова и Вышинского работа,
Меркулова и Берии дела.
А Сталин чист и недруги закона
Сошлись, его вкруг пальца обводя.
(Была сестрою ты попа Гапона,
Слепая вера в доброго вождя!)
Усы седые, Звёзды на погонах.
И тёмно-жёлт окамененлый лик.
Зачем пришёл тревожить погребённых,
Не к ночи будь помянутый, старик?!
Ещё в стране газеты причитают,
Ещё тебя оплакивают в них,
Но подожди, иное прочитают
Живые о деяниях твоих!
Не ты ль, как в инквизицию монахи,
Посеял страх, правдивость загубя!
Тебе одно бывало скажут в страхе,
А думают другое про себя.
Прославленный наукою обмана,
Ещё живёшь ты, злая голова,
В надежде отставного капитана,
Что вновь он закатает рукава.
Хоть время, потрудившись в чисто поле,
Посеянное вытоптало впрок,
Чуть где не углядишь – и поневоле
Опасный пробивается росток.
Ещё вы пылу прижизненной гордыни,
Между живыми вкрадчив и двулик,
Как тень, как призрак, бродишь ты поныне,
Не к ночи будь помянутый старик.
...
Как для меня загадочен твой облик,
Сын мастера по имени Сосо,
В пятнадцать лет стихи писавший отрок,
Чьё оспою исклёвано лицо.
Ещё в начале нынешнего века,
Легко забывший про былую страсть.
В себе отрёкся ты от человека,
Познав неограниченную власть.
Как объявился на стезе греховной
Ты, путь начавший со священных книг,
Горийской семинарии духовной,
Тщеславьем одержимый ученик?
Как ты, кавказец, мог нарушить клятву,
Которую в печали произнёс?
Кровавую к чему затеял жатву?
Кому ты в жертву скошенных принёс?
Определявший время по курантам,
Хоть ты имел левофланговых рост,
Но в изваяньях делался гигантом,
Рукой при жизни доставал до звёзд?
Ты пить отвык из горлышка кувшина
Прозрачного журчания родник.
И над могилой собственного сына
Слезы не пролил, каменный старик.
Открой мне, как на исповеди, главный
Поныне не разгаданный секрет:
На чём держалась, ставшая державной,
В тебя людская вера тридцать лет?
К посмертным приготовленный парадам,
Соперник славы снятого с крета,
Мня измерив леденящим взглядом,
Неторопливо разомкнул уста:
– Слепая вера создаёт кумира, –
И вот тебе, как на духу, ответ, –
Легенда немудрёна кормила
Воображенье ваше тридцать лет.
Вы завещанье Ленин забыли.
Лишь траурные флаги сняли с крыш.
И сделался Иосиф Джугашвили
Тем Сталиным, пред коим ты стоишь.
Я понимал, что видеть вы хотели,
Поверив не поступкам, а словам.
Не то, каким я был на самом деле,
А то, каким я представлялся вам.
Но ваша вера оказать услугу
Могла бы меньше мне в десятки раз,
Когда бы недоверие друг к другу
Я лично не посеял среди вас.
И в мысли к вам, и в строки ваших писем
Заглядывал всесущий мой контроль.
Опасен тот, кто в мыслях независим
И сам себе в суждениях – король.
Мог обласкать поэта я, к примеру,
Хоть жалок был его в искусстве вес.
И совершал желанную карьеру
Меня превозносивший до небес.
Я издавал жестокие законы,
Но разве согнутый в бараний рог,
Встречавший и восходы и заходы
Мне высказал в жестокости упрёк?
Пусть кто-то восхищался красотою
И милостью высоких чувств людских.
Но вытравил, как будто кислотою,
Я это из опричников своих.
И всяк из них в работе был прилежен
И верил мне, что состраданье дым.
И то, в чём был воистину я грешен,
Приписывал противникам моим.
И потому стоял я у кормила,
И лишь на мне сходился клином свет.
Легенда немудрёная кормила
Воображенье ваше тридцать лет.
Благодаря, что видеть вы умели,
Согласно предоставленным правам,
Не то, каким я был на самом деле,
А то, каким я представлялся вам.
Родился в 1923. Дожил до преклонных лет. Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской и Государственной премий, член Президиума Верховного Совета СССР. Автор любимой для меня в те годы книги «Мой Дагестан» (1967-1971), по которой я открывал для себя Кавказ, Дагестан, Шамиля. А Ленинскую премию народный поэт получил в 1963 за сборник «Высокие звёзды» (1962). Возможно, за это...
ЛЮДИ И ТЕНИ (отрывки). Перевод Якова Козловского
...
Меня окутал полумрак подземный,
Вступаю на цементные полы,
Похоже, привезли меня в тюремный
Отверженный подвал Махачкалы.
А может быть, поэт земли аварской,
Доставлен на Лубянку я, а тут
Те, что молчали пред охранкой царской,
Любые обвиненья признают.
Горит душа – открывшаяся рана,
И запеклись в устах моих слова,
Один меня – он в чине капитана,
Бьёт, засучив по локоть рукава.
Я говорю ему, что невиновен,
Что я ещё подследственный пока.
Но он, меня с коном поставив вровень,
Хихикает: - Валяешь дурака!
Вон видишь, из метро выходят люди,
Вон видишь – прут через Охотный ряд
Подследственные все они, по сути,
А ты посажен – значит, виноват!
Мне виден он насквозь, как на рентгене,
Самодоволен и от власти пьян,
Не человек, а только отпрыск тени,
Трусливого десятка капитан.
(А где теперь он? Слышал я: в отставке,
На пенсии, в покое, при деньгах.
Охранные в кармане носит справки
И о былых мечтает временах).
Мой капитан работает без брака,
А ремесло заплечное старо...
– Ты враг народа! Подпиши, собака! –
И мне сует невечное перо.
И я сдаюсь: подписана бумага.
Чернеет подпись, будто бы тавро.
Я для себя не кто-нибудь, а Яго,
Будь проклято невечное перо!
Поставил подпись времени в угоду,
Но невиновен и душою чист,
Не верьте мне, что изменял народу,
Как буржуазный националист.
Признался я, но даже и придуркам
Покажется не стоящим чернил
О том моё признание, что туркам
Я горы дагестанские сулил.
И хоть признался, верить мне не надо,
Что за какой-то мимолётный рай
Скуластому японскому микадо
Я продал наш Дальневосточный край.
Но есть и пострашнее прегрешенье,
Терпи, терпи, бумаги белый лист:
Я на вождя готовил покушенье,
Как правый и как левый уклонист.
Был немцами расстрелян я, но силы
Ещё нашёл и в ледяной мороз,
Как привиденье, вылез из могилы
И до окопов Родины дополз.
О, лучше мне остаться б в той могиле
И не глядеть на белый свет очам!
Дополз живым. В измене обвинили
И на допрос таскали по ночам.
Во всём признался, только вы проверьте
Мой каждый шаг до малодушных фраз,
Во всём признался, только вы не верьте
Моей вине, я заклинаю вас.
Взяв протокол допроса из архива,
Не верьте мне, не верьте и суду,
Что я служил разведке Тель-Авива
В сорок девятом вирусном году.
Мечтаю, как о милости, о смерти,
Глядит с портрета Берия хитро.
Вы моему признанию не верьте,
Будь проклято невечное перо!
...
– Скажи, земляк, в чём кроется причина
Того, что на Магадан твой путь пролёг?
– Родился сын, и в честь рожденья сына
Послал я, горец, пулю в потолок.
Но пуля, подчиняясь рикошету,
Иного направленья не найдя,
Пробила, отлетевшая к портрету,
Навылет грудь великого вождя.
И вот я здесь под властью конвоиров,
Как тот рабочий, чья душа чиста,
Которого пред всем заводом Киров
За трудолюбье целовал в уста.
Скажи, чекист, не потерявший совесть
Зачем забрёл в печальный этот лес?
Оставь пилу и прыгни в скорый поезд,
Сейчас ты людям нужен позарез.
Антонову-Овсеенко и с громом,
И с музыкою рано умирать.
Он зарубежным будущим ревкомам
Ещё обязан опыт передать.
Лес пожелтел, и небо в звуках трубных,
И в первый класс направился школяр.
Зачем вы здесь, товарищ Бубнов?
Вас ждут дела, народный комиссар!
Вдали от лагерей у молодёжи
Широк и дерзок комсомольский шаг,
Но вас, товарищ Косарев, ей всё же
Так не хватает, пламенный вожак!
Борис Корнилов, друг ты мой опальный,
Читай стихи и не забудь одно:
Что на странице книжной и журнальной
Их ждут твои поклонники давно.
Бойцам запаса посланы повестки,
Пехота немцев лезет напролом,
Поторопитесь, маршал Тухачевский,
Предстать войскам в обличье боевом.
Пусть гений ваш опять блеснёт в приказе
И удивит ошеломлённый мир.
Федько пусть шлёт к вам офицеров связи
И о делах радирует Якир.
Но их, приговорённых к высшей мере,
Не воскресить и богу, а пока
В боях невозместимые потери
Несут осиротелые войска.
И повеленьем грозного владыки,
Как под метёлку, до одной души,
Чеченцы выселяются, калмыки,
Балкарцы, карачаи, ингуши.
Бросают на тюремные полати
Мужей учёных, к торжеству ослов,
Вавилов умирает в каземате.
И Туполев сидит, и Королёв.
Ещё года расплаты будут долги
И обернутся множеством невежд,
И горьким отступлением до Волги,
И отдаленьем брезжущих надежд.
Везут, везут. Хоть произвол неистов,
А страх людские затыкает рты.
Советский строй мой, не виновен ты,
И в нас не уничтожить коммунистов,
Призвания высокого черты.
За проволокой лагерная зона,
Прожекторов насторожился свет.
Пускай товарищ Постышев законно
Здесь соберёт Центральный Комитет.
И наши руки, обернувшиеся бором,
Взлетят до неба ограждённых мест.
Всё по уставу. Полномочный кворум,
И впереди ещё Двадцатый съезд!
...
Как вы не держались бы стойко,
Отвергнув заведомый вздор,
Есть суд, именуемый «тройкой»,
Его предрешён приговор.
Не ждите, родимые, писем,
И встречи не ждите со мной,
От совести суд независим,
За каменной спрятан стеной.
Он судит меня, незаконный,
Избрав роковую статью.
Безгрешный я, но обречённый
Пред ним одиноко тою.
Запуганная и святая,
Прощай, дорогая страна.
Прощай, моя мама седая,
Прощай, молодая жена.
Родные вершины, прощайте.
Вижу вас в сумраке дня.
Вы судей моих не прощайте
И не забывайте меня.
Залп грянул. Откликнулось эхо –
И падают капли дождя.
И взрывы гортанного смеха
Слышны в кабинете вождя.
...
В загробный мир не надо торопиться,
И виноват лишь дьявольский закон,
Что раньше срока Тициан Табидзе
Из Грузии сюда препровождён.
Как в Соловках, губителен тут климат,
И я молву, подобную мечу,
О том, что страза мертвее не имут
Сомнению подвергнуть не хочу.
Но стало страшно мертвецам несметным.
И я подумал, что спасенья нет.
Когда старик, считавшийся бессмертным
В парадной форме прибыл на тот свет.
В стране объявлен траур был трёхдневный,
И тысячи, не ведаю всего,
Вдруг ужаснулись с горестью душевной:
« А как же дальше? Как же без него?»
Как будто бы судьбой самою к стенке
Поставленные, сделались бледны,
И стало им мерещиться, что стрелки
Остановились на часах страны.
Скончался вождь! Кто поведёт державу?
За тридцать лет привыкли, видит бог,
К его портретам, имени и нраву,
Похожему на вырванный клинок.
К грузинскому акценту и к тому, что
Как притчи, славясь чёткостью строки,
Написанные лишь собственноручно,
Его доклады были коротки.
Привыкли и к тому, что гениален,
Он, окружённый тайною в Кремле.
И к подписи незыблемой «И.Сталин»,
Казавшейся насечкой на скале.
Он знал, что слово верховодит битвой,
И в «Кратком курсе» обрела права
Считаться философскою молитвой
Четвёртая его глава.
В нём часто гнева созревали грозди
И всякий раз под мягкий скрип сапог
Вновь намертво вколачивал он гвозди
Так, что никто их вытащить не мог.
А узел завязал, что и поныне
Руками не развяжешь, как ни рви.
Да и зубами тоже по причине
Того, что он завязан на крови.
Приход весны всегда первоначален,
Но и весной не избежать утрат.
Дохнуло мартом, а товарищ Сталин
Лежит в гробу багровом, как закат.
И тюрьмах, и в браках закопчённых,
В глубине таёжного кольца.
У многих коммунистов заключённых
От этой вести дрогнули сердца.
Слепа вера, что свята вера,
И было думать им невмоготу,
Что Сталина партийная карьера
Под ними подвела черту.
И словно всё нашёптывал им кто-то,
Что исподволь легли в основу зла
Ежова и Вышинского работа,
Меркулова и Берии дела.
А Сталин чист и недруги закона
Сошлись, его вкруг пальца обводя.
(Была сестрою ты попа Гапона,
Слепая вера в доброго вождя!)
Усы седые, Звёзды на погонах.
И тёмно-жёлт окамененлый лик.
Зачем пришёл тревожить погребённых,
Не к ночи будь помянутый, старик?!
Ещё в стране газеты причитают,
Ещё тебя оплакивают в них,
Но подожди, иное прочитают
Живые о деяниях твоих!
Не ты ль, как в инквизицию монахи,
Посеял страх, правдивость загубя!
Тебе одно бывало скажут в страхе,
А думают другое про себя.
Прославленный наукою обмана,
Ещё живёшь ты, злая голова,
В надежде отставного капитана,
Что вновь он закатает рукава.
Хоть время, потрудившись в чисто поле,
Посеянное вытоптало впрок,
Чуть где не углядишь – и поневоле
Опасный пробивается росток.
Ещё вы пылу прижизненной гордыни,
Между живыми вкрадчив и двулик,
Как тень, как призрак, бродишь ты поныне,
Не к ночи будь помянутый старик.
...
Как для меня загадочен твой облик,
Сын мастера по имени Сосо,
В пятнадцать лет стихи писавший отрок,
Чьё оспою исклёвано лицо.
Ещё в начале нынешнего века,
Легко забывший про былую страсть.
В себе отрёкся ты от человека,
Познав неограниченную власть.
Как объявился на стезе греховной
Ты, путь начавший со священных книг,
Горийской семинарии духовной,
Тщеславьем одержимый ученик?
Как ты, кавказец, мог нарушить клятву,
Которую в печали произнёс?
Кровавую к чему затеял жатву?
Кому ты в жертву скошенных принёс?
Определявший время по курантам,
Хоть ты имел левофланговых рост,
Но в изваяньях делался гигантом,
Рукой при жизни доставал до звёзд?
Ты пить отвык из горлышка кувшина
Прозрачного журчания родник.
И над могилой собственного сына
Слезы не пролил, каменный старик.
Открой мне, как на исповеди, главный
Поныне не разгаданный секрет:
На чём держалась, ставшая державной,
В тебя людская вера тридцать лет?
К посмертным приготовленный парадам,
Соперник славы снятого с крета,
Мня измерив леденящим взглядом,
Неторопливо разомкнул уста:
– Слепая вера создаёт кумира, –
И вот тебе, как на духу, ответ, –
Легенда немудрёна кормила
Воображенье ваше тридцать лет.
Вы завещанье Ленин забыли.
Лишь траурные флаги сняли с крыш.
И сделался Иосиф Джугашвили
Тем Сталиным, пред коим ты стоишь.
Я понимал, что видеть вы хотели,
Поверив не поступкам, а словам.
Не то, каким я был на самом деле,
А то, каким я представлялся вам.
Но ваша вера оказать услугу
Могла бы меньше мне в десятки раз,
Когда бы недоверие друг к другу
Я лично не посеял среди вас.
И в мысли к вам, и в строки ваших писем
Заглядывал всесущий мой контроль.
Опасен тот, кто в мыслях независим
И сам себе в суждениях – король.
Мог обласкать поэта я, к примеру,
Хоть жалок был его в искусстве вес.
И совершал желанную карьеру
Меня превозносивший до небес.
Я издавал жестокие законы,
Но разве согнутый в бараний рог,
Встречавший и восходы и заходы
Мне высказал в жестокости упрёк?
Пусть кто-то восхищался красотою
И милостью высоких чувств людских.
Но вытравил, как будто кислотою,
Я это из опричников своих.
И всяк из них в работе был прилежен
И верил мне, что состраданье дым.
И то, в чём был воистину я грешен,
Приписывал противникам моим.
И потому стоял я у кормила,
И лишь на мне сходился клином свет.
Легенда немудрёная кормила
Воображенье ваше тридцать лет.
Благодаря, что видеть вы умели,
Согласно предоставленным правам,
Не то, каким я был на самом деле,
А то, каким я представлялся вам.